Впусти меня - Страница 73

И снова щелчок замка и звон цепочки. Он стоял, опустив руки. Потом подошел ближе и приложил ухо к двери. Звук открывающегося шкафа, медленные шаги по квартире.

Что же делать?

Лакке, конечно, не мог ее заставить, но была бы его воля — он сию же секунду отвез бы ее в больницу. Ну да ладно. Завтра утром он еще раз навестит ее и, если ей не станет лучше, отвезет в больницу, хочет она того или нет.

Лакке спустился по лестнице, осторожно переставляя ноги. Он так устал. Дойдя до пролета второго этажа, он сел на верхнюю ступеньку, погрузив лицо в ладони.

Это я во всем виноват!

Свет погас. Горло свело, и он лихорадочно схватил ртом воздух. Ах да, реле. Он и забыл, что свет выключается автоматически. Он какое-то время посидел в темноте, осторожно вытащил камень из кармана пальто, взвесил его в ладонях, уставившись в пустоту.

«Ну давай! — думал он. — Нападай!»

*

Виржиния захлопнула дверь перед просящей физиономией Лакке, заперла замок и накинула цепочку. Ей не хотелось, чтобы он ее видел. Ни он, ни кто бы то ни было. Ей стоило нечеловеческих усилий выдавить из себя слова, которые она только что произнесла, создать видимость нормальности.

С тех пор как она вернулась домой, ее состояние стремительно ухудшалось. Лоттен помогла ей добраться до дому, и Виржинии в полуобморочном состоянии пришлось молча перетерпеть боль от солнечного света, бившего в лицо. Уже дома она посмотрела на себя в зеркало и обнаружила сотни крошечных пузырей на лице и тыльной стороне ладоней. Ожоги.

Она поспала пару часов и проснулась, когда уже стемнело. Природа голода изменилась, теперь ее трясло, будто косяк мелких, отчаянно трепыхающихся рыбешек бился в ее венах. Она не могла ни лежать, ни сидеть, ни стоять. Она наматывала круги по квартире, чесалась, принимала холодный душ, пытаясь предпринять все возможное, чтобы заглушить эту зудящую дрожь. Но ничего не помогало.

Описать это чувство было невозможно. Как тогда, в двадцать два года, когда ей сообщили, что отец упал с крыши летнего дома и сломал шею. Тогда она тоже ходила кругами, и не было на земле места, где бы она могла найти покой, забыться, не чувствуя боли.

Вот и сейчас было то же самое, только хуже. Чувство тревоги, беспокойство не отпускало ее ни на минуту. Она металась по квартире, пока совсем не обессилела и не упала на стул, уронив голову на кухонный стол. В отчаянии она приняла две таблетки снотворного, запив его глотком белого вина, отдававшего канализацией.

Обычно от такой дозы она мгновенно отрубалась, но сейчас лишь почувствовала страшную тошноту, и пять минут спустя ее вырвало зеленой жижей с остатками таблеток.

Она мерила комнату шагами, рвала газету на мелкие, мелкие клочки, ползала по полу, скуля от отчаяния. Доползла до кухни, дотянулась до бутылки вина, стоявшей на столе и опрокинула ее, так что та упала на пол и разбилась у нее на глазах.

Виржиния подняла острый осколок.

Не задумываясь вжала острие в ладонь. Боль принесла облегчение, чувство реальности. Рыбешки в ее крови устремились к болевой точке. Выступила кровь. Она поднесла ладонь к губам, лизнула, пососала, и беспокойство улеглось. Она заплакала от облегчения, ткнула осколком в другое место и принялась сосать. Вкус крови смешивался со вкусом слез.

Свернувшись на кухонном полу, прижав ладонь ко рту, она жадно сосала, как новорожденный младенец, впервые отыскавший материнскую грудь, и во второй раз за этот ужасный день она чувствовала облегчение.

Не прошло и получаса после того, как она поднялась с пола, подмела осколки и заклеила ладонь пластырем, как внутри снова зашевелилось беспокойство. Тут-то и заявился Лакке.

Проводив его и закрыв дверь, Виржиния вошла в кухню и положила конфеты в шкаф. Затем она села на стул и задумалась, пытаясь отыскать во всем этот какой-нибудь смысл. Растущее беспокойство мешало думать. Еще немного — и она снова начнет метаться по комнате. Она знала одно — в этот момент с ней никого не должно быть рядом.

Тем более Лакке. Она могла причинить ему боль, с этим своим лихорадочным беспокойством.

Видимо, она подцепила какую-то болезнь. От любой болезни есть лекарства.

Завтра она пойдет к врачу, он обследует ее и скажет: «Все ясно, у вас приступ того-то и того-то. Придется вас полечить тем-то и тем-то пару недель». И все наладится.

Она снова принялась ходить по квартире. Беспокойство становилось невыносимым.

Она колотила себя по рукам и ногам, но рыбешки снова проснулись и ничего не помогало. Она знала, что нужно делать. Она всхлипнула от страха боли. Но боль была мимолетна, а облегчение так велико…

Она вошла в кухню, взяла острый ножик для фруктов, вернулась в гостиную и села на диван, приложив лезвие к сгибу локтя.

Лишь бы пережить эту ночь. Завтра она обратится за помощью. Понятно, что так дальше продолжаться не может. Пить собственную кровь! Это же очевидно. Нужно что-то делать. Но до тех пор…

Слюна наполнила рот от одного предвкушения. Она полоснула ножом по руке. Глубоко.

Суббота, 7 ноября (вечер)

Оскар накрывал на стол, а папа мыл посуду. Утка получилась — пальчики оближешь. На этот раз без дроби. Тарелки даже мыть было незачем — доев дичь и почти всю картошку, они начисто подчистили всю подливку хлебным мякишем. Это было самое вкусное — вылить на тарелку соус и макать туда куски пористого белого хлеба, мгновенно впитывающие в себя жижу и тающие во рту.

Папа не особенно кулинарничал, но три блюда — картошку с мясом, жареную селедку и морскую птицу — он готовил так часто, что уже набил руку. Завтра им предстояло готовить картошку с остатками дичи.